Именем Российской Федерации? Как насилие описывают тексты судебных решений

В одном из наших предыдущих исследований, основанном на анализе судебных текстов, мы уже показывали, как после криминализации пыток в 2022 году российские суды продолжают избегать слово «пытка», всячески называя побои и издевательства обычным и привычным «насилием». Кажется, разница только терминологическая и даже стилистическая — однако от наличия этого слова в тексте решения в том числе зависит срок, который получит пытатель после оглашения приговора. А еще это показывает отношение судебной системы к силовому произволу.

Такое игнорирование выражается не только в хроническом нежелании судов и правоохранительных органов прямо употреблять этот термин, но и в неспособности наделить его какими-либо характерными признаками. Мы до сих пор не знаем, как правовая практика отличает «насилие» от «пытки», в чем, по мнению закона и судов, выражаются особенности обоих проявлений силовой жестокости. Об этом никто (пока что) не говорит и не пытается анализировать.

Вместе с тем мы начинаем наше исследование именно с анализа корпуса судебныхтекстов — документов, в которых государство открыто признаёт насильственные действия своих агентов преступными, пусть и не называя их напрямую пыточными. Это один из самых доступных массивов информации для анализа — публикация решений для судов в России является обязательной. Однако даже несмотря на это наш архив не является полным — уровень публикации решений по делам, связанным со статьёй 286 УК РФ, нельзя назвать удовлетворительным: примерно половина приговоров и постановлений нам недоступна.

Суды первой инстанции публикуют примерно половину решений, связанных с частями 3–5 статьи 286 УК РФ. График показывает число обнаруженных нами карточек и текстов, в них подгруженных.

Поиск осуществлялся по сайтам районных судов. Мы искали решения по оконченным делам и производствам, включая вынесение приговоров, постановлений о прекращении, о назначении мер медицинского характера, о возвращении дела на доследование и т. д., а также постановлений об избрании меры пресечения. Из поиска исключены дела, которые на момент скрейпинга еще не были окончены.

Активная публикация информации о судебных делах началась с 2010 года, когда в силу вступил закон, обязывающий суды обнародовать информацию о своей работе. С 2013 года, когда первый этап цифровизации подошёл к концу и практика наполнения сайтов стала относительно нормальной, доля опубликованных решений остаётся стабильной и не падает ниже 47%. Медиана публикации для первой инстанции — 52%, для апелляционной — 55%.

При этом с 2017 года доля публикаций решений в первой инстанции стабильно падает: за последние 7–8 лет — почти на 12%. Та же тенденция с 2019 по 2023 годы видна и по карточкам дел, рассмотренных в апелляции: минус 10%.

Последние годы доля опубликованных решений по делам и производствам, связанным с частями 3–5 статьи 286 УК РФ, падает и в первой инстанции, и в апелляционной.

Опубликованные приговоры, в свою очередь, отличаются высокой степенью анонимизации, что порой усложняет исследователям работу, — суды «вычищают» из опубликованных текстов не только персональные данные (что положено по закону), но и другие важные для анализа индикаторы: например, суммы компенсаций морального и материального вреда, время и место совершения преступления и др.

Иногда под цензуру попадает даже само описание объективной стороны, хотя такие случаи скорее являются исключениями. Всё это — вкупе с падающей долей публикации — не лишает нас возможностей анализа, но значительно их сокращает.

Суды не так много говорят о насилии

Мы проанализировали весь имеющийся у нас корпус судебных текстов, связанных с насилием в государственных структурах, и увидели, что в список 60 самых встречающихся слов и словосочетаний, используемых судами по этой категории дел, входит не так много конструкций, напрямую связанных с пытками, виновными и пострадавшими. Но те, что попадают в топ-60, либо универсальны и переносятся из решения в решение, либо являются калькой из закона:

— военный;
— потерпевший;
— удар;
— телесное повреждение;
— сотрудник полиции;
— нанести удар;
— применение насилия;
— удар кулаком;
— выходить [за] пределы полномочий / явно выходить [за] пределы.

Эти слова и фразы не слишком вариативны, стандартны из года в год и не являются самыми часто встречающимися в сравнении с другими терминами, формулировками и описаниями, используемыми в судебном языке. Это говорит нам сразу о трёх важных речевых закономерностях: описание насилия в судебных решениях (1) не отличается детализацией и не занимает много места в корпусе текстов, а также (2) скрывается за шаблонными фразами и канцеляритами, заимствованными из уголовного закона или других документов. Вкупе это говорит о консервации судебного языка и неспособности акторов самостоятельно описывать насилие. Третий вывод касается характеристик описываемого судами насилия — (3) чаще всего пытатели бьют пострадавших, а не используют какие-либо иные способы воздействия.

О консервации и ограниченности языка описания насилия в судебных текстах также говорит и анализ униграмм–глаголов (в форме инфинитива). Мы обратили своё внимание именно на них, ведь именно через глаголы говорящий транслирует происходящее действие. Из топ-1000 судебных униграмм видно, что для передачи объективной стороны преступлений суды используют лишь универсальные и вместе с тем «аккуратные» слова: осуществлять (осуществить), совершить, нанести, причинить, ударить, реализовать, принять, превышать.

Эвфемизация

Формулировки, которые российские суды используют при описании пыток, избиений, психических издевательств и даже сексуализированного насилия со стороны силовиков, представляют собой отдельный язык — язык бюрократического сглаживания, юридической эвфемизации и обезличенного нарратива. Это язык, в котором конкретика подменяется заранее известными нормативными категориями, человеческие страдания — процессуальной нейтральностью, а тяжесть происходящего — сухими, почти стерильными перечислениями и юридическими оценками.

В описаниях одних и тех же действий мы регулярно сталкиваемся с характерной и закостенелой особенностью — вместо прямых и эмоционально насыщенных слов, которые в теории могли бы (и должны) индивидуализировать специфику конкретной пытки, которой подвергся пострадавший, суд использует стандартные конструкции, кочующие из приговора в приговор, и формулировки, копируемые из ранее вынесенных решений. Изнасилование может быть названо «действиями, унижающими мужское достоинство»; электрошокеры и предметы мебели — «специальными и подручными средствами»; побои — «незаконным физическим воздействием» или «причинением боли». Стремление закрыть показатели, о котором пишут судьи от Калининграда до Владивостока, имеет устойчивую обертку «действий, совершенных из неправильно понятых интересов службы», ненависть к задержанному или заключенному останется на бумаге не более чем «внезапно возникшей личной неприязнью».

Из приговора 2021 года, г. Ростов-на-Дону

«Затем Халимов Р.В. взял в углу кабинета возле входа деревянную швабру и сказал, что засунет ему ее в задний проход и унизит его достоинство, и он поедет на зону не мужчиной».

Из приговора 2019 года, г. Воронеж

«При анализе мотивов, которыми руководствовался [подсудимый], суд учитывает, что, будучи недовольным по поводу курения [потерпевшего] в неположенном месте, он отдавал ему устный приказ выполнить 400 приседаний, тем самым неверно поняв интересы службы и оставив в стороне вопросы сохранения жизни и здоровья подчиненных военнослужащих».

Из приговора 2015 года, г. Борзя

«Иное лицо, […], умышленно одел на руки [потерпевшего] наручники, после чего высказал в адрес потерпевшего угрозу совершения с ним насильственных действий сексуального характера с помощью стеклянной бутылки, имеющийся в кабинете и презерватива, извлеченного им из одежды потерпевшего, то есть высказал [потерпевшему] угрозу применения насилия».

Во всех этих словах, строго говоря, нет правовой подмены или обмана, ведь реальное событие действительно описывается с особой фактологической четкостью, без которой невозможна юридическая квалификация действия как преступного. Однако в том объёме, в котором ситуации насилия проходят через суды, такие синонимы превращаются в эвфемизмы, особенно скрупулезно подбираемые в ситуациях, когда приговором поднимаются табуированные темы (например сексуализированные издевательства). Весь этот нарратив — не эксклюзивное изобретение судов. Такой способ говорить о насилии характерен для всей правоохранительной системы, а используемый ею язык представляет собой компиляцию закона и медицинских терминов, приводимых как очерёдность фактов в формально-бюрократическом стиле. В нем нет эмоций, человечности и этических оценок, которой бы требовала проблема жестокости и силового произвола.

Пыток нет

При этом слова «пытка» или «пытать» в текстах судебных решений практически не используются — они не попадают в топ-1000 самых значимых с точки зрения количественного анализа текста слов. Обычно они фигурируют не в описании насильственных действий, а появляются лишь в той части решения, где суд вынужденно цитирует декларативные нормы о запрете пыток на уровне закона. Так описывается насилие устами и «именем Российской Федерации».

Типовая формулировка, характерная для начала описательно-мотивировочной части подавляющего большинства приговоров по делам о силовом насилии в России — суды цитируют Конституцию, и это единственное упоминание пытки в тексте

«Согласно статье 21 Конституции Российской Федерации, достоинство личности охраняется государством. Ничто не может быть основанием для его умаления. Никто не должен подвергаться пыткам, насилию, другому жестокому или унижающему человеческое достоинство обращению или наказанию».

И такое описание насилия наиболее стабильно из года в год: анализ корпуса приговоров за 2012-й и 2024-й не будет отличаться — формально-бюрократический язык не склонен к разнообразию и динамике, ведь новые слова не поступают в судебный словарь, — но мы видим, как значимость разговора о насилии сокращается даже при использовании более мягких слов.

Самые значимые слова, используемые судами в контексте описания насилия, связаны с побоями — именно они регулярно попадают в топ уни- и биграмм При этом формулировка «нанести удар» для них предпочтительней активного и прямолинейного глагола «ударить».

График построен на нормализованном значении TF-IDF за календарный год — чем оно выше, тем выше значимость слова в корпусе проанализированных текстов. Подробней о методологии его расчёта можно узнать в Приложении 2 к этому исследованию. Для сравнения, в 2023 году самой значимой униграммой-глаголом было слово «указать» — его значение TF-IDF составило 92.

Авторы насилия и пережившие насилие — растворенные субъекты

Одновременно с этим язык судебных решений не только формален, но и нередко обезличен. Суды могут использовать пассивные обороты, в которых как бы нет автора насилия: «было нанесено», «было осуществлено», «наступили последствия». Эти фразы на уровне языка как бы снимают ответственность с причинителя вреда и описывают ситуацию, в которой насилие совершается словно само по себе. Многомесячную болезнь и период реабилитации суды свяжут с «вредом здоровью, повлекшего стойкую утрату трудоспособности» и «нравственными страданиями».

Из приговора 2013 года, г. Буденновск

«В результате указанных действий, Г. были причинены боль, нравственные страдания, а также телесные повреждения в виде кровоподтеков лица, левой ушной раковины, не причинившие вреда здоровью».

Из приговора 2022 года, г. Выборг

«Названные повреждения могли быть причинены [потерпевшему] в результате нанесения ударов [в определенный день]. Эти повреждения не повлекли за собой расстройства здоровья или утраты общей трудоспособности и по этому признаку расцениваются, как не причинившие вред здоровью».

Само использование сложных конструкций и пассивного залога — норма для любого правового текста, и в этом смысле российская практика не отличается от юридической техники, применяемой в других языках. Однако по делам, в которых от квалификации насилия и оценки его последствий зависит исход, такая «нормализация» особенно стирает индивидуальность кейсов и обезличивает пострадавших. Насилие не отрицается, но и не проговаривается. За него осуждают, но как будто и не судят. Памятуя о связи нашего языка и мышления, становится понятно, как у судов формируется такая неспособность говорить о пытке — в их распоряжении просто нет соответствующего словаря.

Нейтральность

Крайне редко суды позволяют себе эмоциональные оценки и используют соответствующие эпитеты, но если такие примеры и встречаются, то только в делах, где уровень жестокости действительно выбивается из общего потока насильственных кейсов.

Обычное же, «повседневное» насилие продолжает прятаться за риторической унификацией. В этом смысле с судами работает та же логика, что и с резонансными событиями, освещаемыми в СМИ, — чем нетипичнее случай, тем меньше в нем стандартизации и больше субъектности. Но нередко это не рассуждения и характеристики судов, а цитирование чьих-то показаний или формулировок из материалов следствия. Даже здесь суд устраняется от оценок, перекладывая рассказ о жестокости на других и ограничиваясь правовой квалификацией.

Из приговора 2021 года, г. Клин
Пример подробного и последовательного описания насилия и его жестокости словами свидетеля

«Свидетель показал, что [в] квартиру вошли полицейские, их разбросали по комнатам: жену с дочкой и внучкой отправили в большую комнату, [потерпевшего] силовики затолкали в кухню, его и сына уложили на пол, наносили удары, надели наручники и продолжали бить ногами. Кто это делает, он не мог видеть. В таком положении лежали не менее 30 минут. […]. Ему было прекрасно слышно, что происходило в кухне. [Потерпевшего] жестоко избивали, тот кричал, просил о помощи, но к нему никого не пускали. Были слышны звуки ударов, вскрики, билась посуда. [Свидетель увидел потерпевшего] сидящим у холодильника, лицом к нему, на руках наручники, на лице сплошная гематома, разбито в кровь. Сотрудники, которые были в форме, ничего не делали, просто стояли в прихожей».

Из приговора 2020 года, г. Шарья
Суд оценивает доказательства

«В результате превышения должностных полномочий [подсудимым] были существенно нарушены гарантированные и охраняемые государством конституционные права гражданина — отбывающего наказание […] осужденного […], которому противоправными действиями были причинены физическая боль и телесные повреждения, унижено его человеческое достоинство, нарушено право на личную неприкосновенность».

Такое отсутствие описаний и маскировка канцеляризмами имеет еще одно важное следствие — условно «простое» силовое насилие описывается теми же формулировками, что и жестокие преступления, закончившиеся нанесением тяжкого вреда здоровью или смертью. Сексуализированные воздействия на уровне языка передаются не более разнообразно, чем ситуативные затрещины и пощечины: «оскорбил достоинство», «нарушил права и свободы», «совершил посягательство» и т.д. Неумение говорить о насилии и классифицировать его приводит к тому, что обыватель, читающий приговор, за серыми однотипными конструкциями не всегда сможет разобрать всю жестокость и несправедливость ситуации — а вместе с тем и искренне ее осудить.

Подобный отказ от детализации — на уровне обезличивания, опущения подробностей, использования юридических эвфемизмов — не столько следствие правовой специфики.

Это устоявшаяся институциональная практика, которая производит конкретный эффект: насилие остается скрытым за бестелесными синонимами, а пытка и ее последствия маскируются неперсонифицированными шаблонами. Пострадавших, так же как и преступников, как будто лишают субъектности: в используемых судами конструкциях они не «испытывают страдания», им их не «причиняют» — они им «причинены» кем-то, кого в тексте решения еще нужно отыскать. То, как мы говорим, выражает нас самих. И деформация языка, находящегося в разрыве с реальностью, приводит к деформации в том числе тех акторов, которые таким языком оперируют.

Описательная бедность языка российских судов по отношению к насилию — это не только стилистическая особенность, но и социальный симптом, характеристика институтов. Она в том числе указывает на структурную потребность не замечать то, что неудобно признать, во что не хочется вникать, чему не хочется давать эмоциональную оценку, — потребность маскировать и стандартизировать то, что должно выделяться и порицаться.

И эта задача кажется нерешаемой: возможно ли сделать язык приговора более человечными индивидуальным, не пожертвовав юридической точностью? Нужно ли гуманизировать наш способ говорить о насилии в сфере права или для этого есть более подходящий контекст?